Кого разбудили казахские декабристы? Ветераны МВД, КГБ и эксперты — о днях, изменивших историю СССР и карьеру Назарбаева

Аскар Токтамасов, сотрудник МВД

В 1986 году Токтамасову было 49 лет, на тот момент он работал непосредственно в министерстве внутренних дел, но свою должность и настоящее имя попросил не раскрывать. На пенсию ушел в звании подполковника.

16 декабря рано утром руководство начало спрашивать «Кто знает казахский?» и те, кто заканчивали казахские школы, начали собираться. Потом всех отвезли на площадь и построили. Среди коллег не было тех, кто отказывался выполнять приказы и ехать на площадь. Хотя в министерстве внутренних дел в то время были те, кто заходили в кабинеты и дрались, казахи против русских. Оскорбляли друг друга.

Тогда всех сотрудников МВД заставляли охранять город, и молодых, и старых. Мы вместе с медиком по имени Оразбек стояли в оцеплении. Он хоть и был в медуправлении, но выходить пришлось даже врачам. В МВД же есть все специальности, есть и ветеринары, и врачи, и связисты. В такой ситуации вытаскивали на площадь вообще всех. Им нужно было большое количество людей, чтобы построить оцепление.

Нас отвезли и построили около дороги, мы стояли там сутки. Весь день, всю ночь — не отпускали ни домой, ни покушать. Они сказали, чтобы никого не запускали на площадь. Со всех сторон, со всех улиц подходили люди, чтобы пройти на площадь, а нам сказали, чтобы мы их не запускали.

Рано утром там особо никого и не было, только 10-20 парней-протестующих. И вот эти парни начали спрашивать меня: «Дяденька, скажите как есть, разве это правильно? Почему они не могут поставить руководить страной ни кого-то откуда-то, а кого-то из наших?». Я ответил: «Дорогой, что я могу тебе сказать? Ты же видишь форму на мне?», они ответили: «Да, мы понимаем» и ушли. И потом все начали собираться, с одной стороны толпа людей, с другой стороны куча, с третьей стороны идут орут. И так вся площадь заполнилась.

Все это время нас даже не кормили — все ходили голодные. Только на следующий день женщины купили на улицы манты и это было единственное, что мы поели. Рядом была пельменная, кажется, там купили.

В тот же день позвонил домой своей дочери и попросил принести теплое белье к Центральному музею, мы зашли к знакомому, который жил рядом, и у него дома я переоделся. Только потом я еле-еле согрелся. Из-за холода руки опухли и очень щипало их.

«Среди милиционеров тоже были неравнодушные»

Конечно, среди милиционеров были неравнодушные, особенно казахи помогали своим, когда кто-то падал или еще что. Был момент, когда я шел по площади в сторону улицы Фурманова, увидел пару девчонок, которые ходили и плакали. Я у них спрашиваю: «Что случилось? Уходите, а то вас сейчас заберут, загрузят в машину или автобус». На тот момент протестующих задерживали и вывозили за город на этих автобусах. И когда я просил их уйти, они сказали, что их подругу по имени Роза забрали. Они говорили, что они были не из Казахстана, а из Каракалпакстана. Ну, я и говорю им: «Может, ваша подруга сидит дома ждет вас, идите дома посмотрите».

Позади площади было место, где собирали протестующих, чтобы грузить в автобусы, поэтому я пошел туда, чтобы попытаться найти их подругу. Но там было очень много людей и разобрать, кто есть кто, было сложно. Поэтому я так и не смог понять, кто из них Роза. Таких историй было очень много.

В целом, мы стояли где-то дня три. После этого уже ситуацию контролировали патрульные, [они] не разрешали собираться больше двух-трех человек. Вместе с нами улицы патрулировали солдаты, которые были привезены из других мест. Каждому определяли свой участок.

Помню, как уже после всего повылезали русские бабушки и начали осуждать протестующих: «Вот мы их накормили, мы их научили, а вот они какие». Такими же они были и во времена моего детства — не позволяли на улице разговаривать на казахском, мол, «что ты болтаешь, говори по-русски». После этого затыкаешься и говоришь на русском. Вне зависимости от того, знаешь его или нет. Да, были такие времена.

Маргарита Осипова, сотрудница КГБ

В 1986 году Маргарите Осиповой было 35 лет, она работала в разведуправлении КГБ, но должность также попросила не раскрывать. На пенсию вышла в звании сержанта.

Мы узнали обо всем только тогда, когда пришли на работу. У всех был шок. И сразу все-все-все собрались — мужики все бегают, офицеры все бегают. Нас всех обязали тогда, что все должны быть на работе, все должны неукоснительно выполнять приказы начальства — как сказали, так и делать. Где бы кто ни заводил разговоры о происходящем, чтобы никто не разжигал никакую межнациональную рознь. Просили стараться всех успокаивать, говорить, что это все временно, что нельзя так делать, нельзя делить людей на национальности. Вот была такая установка.

Помню, в тот день с утра у нас один полковник ходил и кричал: «Я своей дуре-жене еле дозвонился, спрашиваю, где дочка, где дочка?». А дочка у него, насколько я помню, в Политехе училась, он же там совсем рядом с площадью, по улице Сатпаева. А его жена ему отвечает: «А она ушла на площадь, сегодня же все студенты на площади». Он кричит: «Дура ты, что ли, беги на площадь, забери ее. Площадь сейчас начнет милиция окружать, там же свара сейчас может начаться в толпе».

Тогда же нас всех, даже гражданских сотрудников, предупредили, мол «будьте осторожны, не ввязывайтесь в конфликты, не разговаривайте ни с кем». Дети у нас в школу два или три дня не ходили вообще, так как все они были закрыты.

«Партбилет и удостоверение на стол»

У нас был начальник управления как раз, хороший мужик, но не буду фамилию называть. Он очень мудрый и очень грамотный был. Дай бог ему здоровья, он и сейчас живой.

Так вот, он сам вошел в толпу демонстрантов и прошел с ними по улице Ленина до парка, чтобы просто попытаться понять их. Он своего водителя попросил высадить его и сказал, чтобы тот ждал его у парка. Как водитель мне потом рассказывал, начальник до такой степени в этой толпе промерз, что отогревался потом в машине. Когда вернулся, я как раз уже почту получила, и пошла к нему на доклад, телеграммы ему пришли из Москвы. И вот я когда зашла, у него прям багровое лицо было, мороз в тот день был ужасный.

После возвращения он тут же собрал партактив и на заседании была сказана фраза… Я коммунистом не была, поэтому на собрании не присутствовала, потом уже узнала от других офицеров, что там было. В общем, там были подняты вопросы того, что некоторые сотрудники КГБ были за толпу, что у демонстрантов правильные плакаты, мол, кто такой Колбин и почему его назначили. А начальник управления сказал: «Вот, вам дается сегодня право, если вы поддерживаете толпу, если вы за тот бардак на улице, что сейчас может случиться, то кладете на стол удостоверение, кладете партбилет, выходите из здания и идете вместе с ними показывать свою солидарность».

Конечно, у нас были такие, которые в душе были за эту демонстрацию. Некоторые были из тех, кто по службе не мог продвинуться, кто-то говорил, что слишком много русских здесь. А ведь действительно так, ведь тогда только 40% казахов было в Алмате.

Но надо понимать, что правоохранительные органы — это всегда была прослойка между правительством и народом. И если правительство приказало, а ты служишь в органах, то ты должен соответственно к этому относиться. И все эти разговоры о том, что кому-то не нравился Колбин… Там один наш уже потом писал заметки, мол, «вот, я стоял в охране у Колбина, и я мог бы его убить». Но если бы ты хотел его убить и мог его убить, то ты бы убил его, что же ты эти пустые разговоры теперь ведешь. Зачем бросаться словами, пиариться.

В общем, на том партсобрании никто из офицеров не сдал свои партбилеты и удостоверения. Повыступали и все, пошли работать.

Офицеры КГБ внедряются к демонстрантам

Русских в те дни на площадь не посылали работать в толпу. Пошли только ребята-казахи. Все офицеры, все-все-все. Только казахи.

Ребята наши внедрились в толпу и пытались их уговаривать успокоиться, мол, давайте все разойдемся, а то спецназ придет, зачем все это. Они были в гражданском, конечно, никто не афишировал принадлежность к органам. Пытались толпу расчленить на маленькие группы и успокоить. Но никто не хотел успокаиваться.

Там почти все наши поморозились. Одного офицера по имени Нурали вычислили, потому что он говорил много, мол, «давайте, ребята, разойдемся. Сейчас ночью будет спецназ». Ему пришлось бежать от толпы. Они как начали кричать: «Ой-ой, это кэгэбэшник, бей его». А он рассказывал: «Я в жизни так не бегал, я несся вниз по Мира» — это улица, которая сейчас Желтоксан называется, «Я за какую-то будку успел забежать, а толпа с улюлюканьем мимо меня пронеслась».

Конечно, были из наших офицеров те, кто пострадал, тоже казахи, в основном. Но я не видела, чтобы кто-то из них в кровавое месиво попал. Наверное, ума хватило. Потому что у наших всегда была установка, как учили: «Вот один-два человека к тебе подошли, хулиганы, ты знаешь, что ты с ними справишься? Тогда останавливайся, а если их трое, то ноги в руки и беги, спасайся, если ты знаешь, что ты не справишься с ними». Как рассказывал Нурали, это был такой негласный закон офицера, если ты попался в такой переплет, то беги.

Больше всего досталось ментам, которые стояли в оцеплении, они сильно пострадали. Потому что им деться было некуда совсем. У нас двое родственников работали в транспортной милиции, их вот тоже поставили в оцепление. Они рассказывали, что морды кому-то из их коллег сильно набили. Драки были. Рассказывали, как протестующие прорывались и чуть ли не прямо в глаза палками пытались тыкать. Говорит, и камнями в них бросали. Милиционеры должны были сдерживать эту толпу. А как можно сдерживать толпу, если на тебя натиском идут, и еще из толпы заостренной арматурой ширяют, как пиками.

К слову, в регионах сработали немного иначе, тогда начальник КГБ Талдыкорганской области, который позже пришел к нам начальником управления, дал приказ закрыть город, чтобы из Талдыкоргана не выпускать автобусы с молодежью. В десять утра там уже собралось немало протестующих на площади, но площадь окружили и брандспойтами разогнали всю толпу. Ему потом за это дали орден, якобы он правильнее всех отреагировал.

Спецназ, БТРы и сожженная скорая

С утра 17 декабря уже бэтээры стояли вдоль всех улиц, а грузовыми КАМАЗами перекрывались дороги, чтобы демонстрантам сложнее было проходить. Уже тогда были готовы, чтобы смести всех с площади — хотя вчера еще пытались уговаривать, чтобы разошлись.

В этот же день моя родственница пыталась буквально прорваться на работу в дом правительства, что стоял прямо на площади. Это она мне уже потом рассказывала. Там милиция создала коридор, чтобы работники ЦК могли пройти. И когда она проходила, толпа начала сжиматься, пошли крики «Бей их, бей!», а милиция еле сдерживала толпу. Она рассказывала: «Меня практически выдернули из толпы, я с такими слезами в здание зашла, думала, боже мой, что я пережила». Ее вообще там чуть не убили, если бы не два сотрудника, которые смогли ее вытащить. У них из окна было видно всю площадь, поэтому им даже запрещали подходить к окнам, не дай бог, стрелять там начнут, мало ли что у кого.

Я же была свидетелем, как вверх по Дзержинского шла вот эта толпа с кольями, с плакатами. Я сама все это видела из окна нашего здания. Наши офицеры тогда выстроились тоже с черенками прямо вдоль всего здания МВД и КГБ. Никто не хотел ни жертв, ни драк, ни кровопролития. Но когда ночью началась там драка на площади… И милицию били, и всех, кто хоть слово против сказал.

В этот вечер и скорую же сожгли, вытащили оттуда раненого милиционера. Все время говорят, что в эти дни почти никто не погиб, но там были погибшие, просто эту статистику никто не стал опубликовывать.

Уже на следующий день прилетел спецназ. Там уже начались погромы, драки, битва настоящая. Родственница вот видела из окна дома правительства, как окружали протестующих и грузили в автобусы, а потом вывозили на стадионы и закрывали их там.

Спецназ был не наш — россияне, Советский Союз же все-таки. Оттуда вэдэвэшники. Десантников пригнали, выдали им саперные лопатки, сказали, никакого оружия. Там только топот, визг и крики были. Ну, с несогласными там, конечно, драка была. Но, вообще, массу народа может и затоптали в толпе из-за того, что бежали так.

Одна из наших машинисток, она как раз жила на улице Мира рядом с площадью, и все это видела. Ночь, говорит, мы с бабулей так и сидели на балконе, чуть не обморозились там, пока смотрели, как спецназ их гонит. Говорит, такой грохот, такой шум, там их колошматили так, что они бежали вовсю. Ну, представь, спецназовцы, сразу все гонят эту толпу с площади. Свист, крик, улюлюканье, плач, писк — все там было.

Кабинеты, заваленные фотографиями демонстрантов

Потом у нас в управлении началась работа по тому, чтобы выявить самых активных демонстрантов, которые дрались с милицией и кидались на людей. Их фотографиями у нас были усеяны все кабинеты. Вот так вот заходишь, например, к начальнику, а там стол длинный-длинный стоит на весь кабинет и фотографии-фотографии-фотографии на нем с лицами протестующих.

Идет работа по фотографиям этим, все ползают по ним: «О, вот этого я видел, вот этот бил постовых». С другой стороны: «О, вот эта, вот эта кидалась» — и показывает на бабу какую-то, прям на фотографиях. Я спрашиваю: «И что, она такая страшная?». Говорит: «Да, как зверюга какая-то кидалась на ментов». Там сразу несколько ее фотографий было, как она стоит с замахнувшейся рукой и что-то кричит, на других фотографиях она уже в другом месте.

И так сличали, где какой человек мелькнул, мол, вот он. Потом с другого конца кабинета кричат: «Вот он уже на этой фотографии мелькнул». Такая аналитическая работа шла.

Там фотографии и из толпы были, и из окон высоток, которые на площади стоят, это видно было. Снято было со всех ракурсов. Сейчас же коротко показывают эту хронику, а тогда мы все это видели.

По фотографиям самых активных потом искали среди задержанных. Там же тысячами задержанных свозили на эти стадионы и чуть ли там не морили голодом. Все специзоляторы были просто забиты задержанными. И там несколько дней их держали. Конечно, тех, кто по дурости попал, всех студентов отпустили.

Бывшие желтоксановцы приходят в КГБ

Потом уже года через три-четыре к нам пришел на работу начальником секретариата молодой офицер, который в 1986 году был одним из демонстрантов. И он рассказывал, что у него в университете — то ли деканат, то ли профессура —сказали, мол, давайте пишите плакаты. Говорил, что каждый кто что хотел, то и писал на этих плакатах. «Ой, мы там рисовали плакаты, что сейчас всех русских порвем». Он говорил: «Мы всю ночь потом писали эти плакаты в общежитиях, и потом утром все на площадь… А потом как увидели, что творилось в обед, мы уже все померзли там, все уже домой хотели, так как думали, что мы пройдем один раз мимо дома правительства, и все, на этом акция кончится. А там как началась свара… Мы уже и не рады были».

Его потом отчислили из универа из-за этого. Всех самых активных, кто вышел на площадь, потом отчислили. Не знаю, что там было с деканатом и профессурой — увольняли ли их, не могу сказать. Но, когда рассказывал про себя, говорил, что «в течение полугода был антигероем». А потом через полгода его восстановили в универе и они дальше доучились.

Причем, по его словам, их даже не задерживали, а просто по списку всех участников демонстраций отчислили из института и все. «Мы полгода не ходили на занятия и вообще не знали, что делать», — говорит он. Я ему в шутку говорила: «Ничего себе, пришел к нам тут работать националист и теперь чай пьет с нами». А он: «Простите, я ж не знал, что с вами работать буду, я тогда ошибался во взглядах». Это уже потом мы смеялись над этим. Это, наверное, был девяностый год, еще Союз не развалился.

Но тогда, на самом деле, было страшно. Причем во всей этой трагедии виноват был именно Горбачев. Это неправильная политика, неправильное отношение к Кунаеву. Кунаев был из старых деятелей, считай, сколько лет он поднимал Казахстан. При жизни Кунаеву должны были памятник ставить. Вся Алмата была в шоке: «Что, не нашлось здесь достойного человека? Достойного казаха? Почему Горбачев со всей этой перестройкой прислал какого-то там Разумовского, чтобы решить проблему?». Он всех русскоговорящих поставил в такой тупик своим решением назначить Колбина, что… Кто такой Колбин?! Все задавались вопросом, кто такой Колбин? Как можно было назначить неизвестного никому человека… И, конечно, все это было очень и обидно, и страшно.