Курмангазы Айтмурзаев, общественный деятель, 57 лет

Один из организаторов декабрьского восстания 1986 года в Алматы. 20 июля 1987 года Алматинский городской суд признал его виновным в нарушении национального и расового равноправия, а также в организации массовых беспорядков (статьи 60 и 65 УК Казахской ССР) и приговорил к четырем годам колонии усиленного режима в Мордовии.

В октябре 1989 года Президиум Верховного суда республики отменил приговор за отсутствием состава преступления. Айтмурзаев был реабилитирован 14 декабря 1996 года.

Армия

В 1981 году я был в Грозном, служил в армии. Нас по тревоге подняли и повезли в столицу Осетии в Орджоникидзе. Нам объяснили, что произошел какой-то конфликт, и поставили в оцеплении. Каждые три часа мы менялись с другой ротой, несколько часов можно было отдохнуть. Во время отдыха к нам подошли женщины-осетинки, принесли пирожки, яйца, картошку. Их слова меня задели: «Наши дети правы, почему другие на нашей земле должны хозяйничать? Пусть возвращаются, откуда пришли. Не стреляйте, не убивайте наших детей». Возможно, это повлияло на мое сознание.

После армии, в 1983 году, я поступил в театральный институт. Нас, казахов, притесняли. Мы приехали из аулов в города, по-русски почти не понимали. Начинаем в автобусе между собой разговаривать, а кто-нибудь обязательно скажет: «Что вы там по-своему? Говорите по-русски, чтобы всем было понятно». Я тогда задумался, почему мне на моем родном языке запрещают разговаривать. Удивительно.

16-17-18 декабря

16 декабря 1986 года мы с сокурсниками поехали на квартиру к другу. Он был женат, а мы же студенты — надо покушать, чай попить. Сидим у него и по телевизору слышим, что сняли Кунаева, поставили Колбина. Первая мысль: «Как так можно? Поставили не из Казахстана, а откуда-то привезли. У нас, что ли, нет человека, кто мог бы стать первым лицом? Почему давите? Почему мы не можем сказать свое "я"? Мы действительно нация или кто мы такие?».

Мы с сокурсниками соскочили со своих мест и поехали в общежитие. Встретились там еще с одним студентом, за десять минут обсудили, что надо выйти на демократическую демонстрацию. Сначала решили пойти в соседнее общежитие, послушать, что там говорят и рассказать свои намерения. Пришли в общежитие КазГУ, собралось нас там в одной комнате несколько десятков активных студентов. Договорились выразить протест: в девять утра быть на площади. Потом пошли в другое общежитие. Где бы мы ни были, везде без нас уже шли обсуждения, почему человека назначили со стороны. Национальный дух был везде, каждое общежитие гудело. Тем более молодежь: все максималисты, все принимали близко к сердцу. Люди психовали, обсуждали, нервничали, они не знали, что делать дальше, а мы объяснили. Никто не возражал, в один голос: «Выходим!».

Ближе к 12 ночи мы добрались до общежития рабочих завода имени Кирова. Общежитие уже было закрыто, но рядом встретили одного парня. Разговорились. К тому времени вместе с нами согласились выйти Политех, ветеринарный институт, мединститут, иняз. К нам спустились друзья этого парня — в общем, это общежитие тоже к нам присоединилось.

Мы вернулись к себе и начали писать лозунги. Из книг выбирали цитаты Ленина, подготовили его портрет. Хоть и несовершенный, но был у нас штаб. Мы всю ночь не спали, а на рассвете пошли будить остальных. Итого нас собралось 200-250 человек. Заранее решили, кто будет держать лозунги, кто портреты Ленина, кто пойдет впереди колонны, кто будет завершающим, и договорились требовать только одного — отмены решения пленума. Кандидатуры могли быть разные — Назарбаев, Камалиденов, Ауельбеков, Трофимов. Трофимов вообще на казахском разговаривал: он хоть и русский, но знал казахские обычаи.

По опыту службы в армии я примерно чувствовал, чем это закончится. Но у меня, наверное, был военный синдром: когда на тебя нападают, ты вынужден защищаться, даже если страшно. В девять утра мы были уже на площади. Ребята, которых мы обошли ночью, пришли раньше нас. Может быть, было около тысячи человек, но мы хотели, чтобы нас было больше, и пошли вниз по Ленина, обошли все вузы, общежития. Нас стало раз в пять больше.

Вернулись на площадь. Люди пели песни, выкрикивали требования, появились лидеры, как это бывает всегда. Часам к четырем-пяти начались задержания, появилось все больше военных. Были провокации, я бегал по площади и просил ребят не поддаваться, не драться, а то нас сделают виноватыми, но было уже невозможно. После пяти началась бойня. Нас так избивали, что девчонки падали без сознания, мы вытаскивали их из-под ног, а у них головы были разбиты. Парни снимали свои рубашки, заматывали им раны и тащили в ЖенПИ.

Нас били дубинками, саперными лопкатами, поливали водой, но мыслей, что холодно, больно и что мы не ели с утра, не было. Сильную усталость мы почувствовали в 11 часов ночи: куртки и пальто были покрыты льдом, ноги больше не могли идти. Мы решили погреться в общежитии, но там нас ждали преподаватели и люди из органов. Обратно нас уже не выпустили.

18-го [декабря] начались допросы. На первом этаже сидели следователи КГБ. Меня и тех, кто со мной ходил вечером 16-го по общежитиям, вычислили по записям в журналах. В каждом общежитии нужно было записывать в журнал на вахте, кто во сколько зашел и вышел. Около месяца меня каждый день вызывали в прокуратуру, с утра до вечера спрашивали, зачем пошли, что хотели, кто нас на это направил. Пачками лежали фотографии, спрашивали, кого знаю. Сначала все говорили, что никого не знаем и пошли просто так. Потом придумали свою версию. Нарисовали «организатора» — человека с бородой. Изучали его портрет и в один голос повторяли, какие у него уши, глаза, шапка. Выучили наизусть. Пытались следователей обмануть, но не получилось. Они знали, что это мы ходили по общежитиям.

Зона в Мордовии

Меня арестовали в середине января. Конечно, было страшно, разные мысли приходили. Думал, наверное, расстреляют, как предков в 37-м. Но вел я себя спокойно, ни о чем не жалел. Мы наоборот доказывали свою невиновность, нападали на следствие: «В чем мы виноваты? Мы убивали? Грабили? Просто высказали свое мнение».

20-го июля был суд. Прокурор запросил пять лет, суд дал четыре года. Меня одним из первых закрыли, но осудили почти последним. Нас хотели связать с кем-то, якобы кто-то нас натравил. Приносили фотографии того же Назарбаева, Бекежанова, Статенина. Им не нужны были мелкие рыбешки.

Когда родители приезжали ко мне на свидания в Мордовию, они всегда поддерживали, приободряли, просили беречь здоровье. Отец говорил: «Ничего, балам, Ленин-ата тоже сидел». Разборов, зачем я пошел, не было.

Пока жена была беременна, я не сильно думал о ребенке. Мысли были заняты тем, какой срок дадут. Рассчитывал минимум на 10 лет. Первенец родился в день оглашения приговора. Во время перерыва ко мне подбежала адвокат Галина Рогова: «О, Курмангазы, поздравляю!». Я подумал, меня освобождают. Честно, я в этот момент забыл, что на суде сижу: «Сын! Если со мной что-то случится там, и я не вернусь, есть продолжение рода».

Первый раз я увидел сына в Мордовии. Жена вместе с родителями приехала на длительное свидание на трое суток. Ребенку было 8-9 месяцев, кажется. Жена начала проситься переехать ко мне, но я испугался за нее и не разрешил остаться.

Сначала я был в колонии усиленного режима: нас охраняли с собаками и автоматами. На зоне пилили лес, потом поднимали и двигали эти огромные бревна, делали мебель, работали на заводе силикатных кирпичей. Там свои законы: не положено расспрашивать, за что сидел, никто никого не трогал. Наказывали только насильников. Меня там поддерживали за то, что я «против красных пошел, ментов бил».

Через два года меня перевели в колонию-поселение. Там полегче было, можно было спокойно передвигаться внутри поселка. И через две недели после перевода ко мне снова приехала жена. Начальник комендатуры сказал, что не верит, что я преступник, и разрешил жить с женой в комнате общежития. Там родился второй сын.

Театр

В середине декабря 1989 года меня освободили. Начальник вызвал в кабинет, посадил на стул и дал бумажку, а там написано: освободить за отсутствием состава преступления. Я долго не мог со стула встать. В начале 1990 года вернулся в Казахстан, восстановился в институте, через пять месяцев получил диплом. Из Павлодара приехали люди с предложением открыть у них казахский театр. Я, как патриот, первый поднял руку. Взял жену, детей и проработал там до 2005 года.

Не было такого, чтобы я посадил детей около себя и от начала до конца рассказал им эту историю, но между делом, бывает, что-то говорю. После освобождения и даже уже во время работы в театре я много думал, как восстание повлияло на Казахстан. Есть такой академик Амангельды Айталы, он мне сказал: «Если бы не было восстания 86-го года, я бы умер, не чувствуя, что я казах». Этих слов для меня было достаточно. Мы подняли национальный дух.

У нас на государственном уровне до сих пор не дана юридическая и политическая оценка того, что произошло. Что такое Желтоқсан? Событие, движение или восстание? Надо дать этому определение. Вот есть участники Великой Отечественной войны, участники Афганской войны, а кто мы такие? Правительство и президент должны признать нас борцами за свободу и независимость. Я не прошу у государства ордена или квартиры, главное — пусть это останется в истории.

Мусабек Ахметов, преподаватель, 51 год

Имя и фамилия героя изменены, так как он попросил об анонимности.

Я поступил в 1986-м в художественное училище — тогда это было училище имени Гоголя, сейчас это колледж. Жил в общежитии. Мы просто все поднялись. Пошли ночью 16-17 декабря с остальными ребятами. Все парни почти, с первого по четвертый курс, 90% парней вышло. Услышали [новости], потому пошли… Собрались часов в 11 и пошли по проспекту до площади [Брежнева], там уже толпа была. Все кричали. Там военные стояли с щитами, милиция, пожарные машины, техника. Мы стояли в центре, они — вокруг. Сильно замерзли все.

Мне тогда семнадцать лет было. Интересно было: я мальчишка, после десятого класса. Я тогда еще не понимал, вышел со всеми. Не жалею, конечно, что вышел. Казахстан — первая страна тут, которая поднялась за независимость.

Были последствия — мы пешком возвращались под утро, часов в пять. Подошли к общежитию, нас там уже встречало руководство училища. Записали нас, фамилию, группу, где учимся. Я простудился на следующий день и не пошел на занятия, а из тех, кого записали и кто пошел — того забрали. Кого-то осудили на пятнадцать суток, кого-то отчислили. Четырех из училища отчислили. Тех, кому не было 18, того в тот же день отпустили.

Сауле Сулейменова, художница, 50 лет

Художница из Алматы, состоит в Союзе художников Казахстана и выставляется со своими работами как на родине, так и за границей. Также известна как актриса и лектор.

До площади

Мне было 16 лет, я училась в десятом классе. Это был выпускной класс. У меня мама музыковед, дома я слышала много казахской традиционной музыки. Музыканты, носители традиции жырау, приходили в гости. Я помню, что в девятом классе я пришла в школу с рефератом по книге Мухтара Магауина «Кобыз и копье» об искусстве жырау. И учительница не стала меня просто слушать, она вышла из класса, оставив меня с одноклассниками. Я пыталась что-то там говорить, но никто не хотел меня слушать.

Мама моя в то время была деканом консерватории, и ее целый день 16 декабря не было дома. Я слышала, что что-то происходит, но она меня закрыла и сказала, чтобы я не выходила. Я сидела целый день дома. Ночью я написала стихи. А 17-го наврала маме, сказала, что иду на УПК, но пошла на площадь.

Это была реакция на ущемление всего казахского, всего, что касалось казахской литературы, культуры. У нас уроки казахской литературы — школа-то русская — были возможностью побеситься для детей, никто ничего не делал. Все говорили, что казахской литературы не было до революции. Что только после великой Октябрьской революции [появилась культура]. Говорили, что раньше казахи были неграмотные, казахи были дикие кочевники и только революция принесла им свет знаний. Поэтому я взяла книгу «Кобыз и копье», чтобы показать, какая была замечательная литература. Потому что автор там обращался к великим жырау прошлого, XVIII века — Бухар-жырау, Асан Кайгы, и анализировал их.

На площади

17-го я подошла на Абая-Фурманова. Пока шла, видела, как стояли машины с солдатами, на машинах — следы крови. Я дошла, встала у перевернутого автобуса и стала читать свои стихи. Правда, на русском. Кто-то стал говорить: «Почему на русском, давай қазақша!». Какая-то апашка говорит: «Вы послушайте, главное ведь, что она говорит». И мне дали прочитать до конца.

Было много людей, мы все пошли толпой, держась под локоть. Мы шли по Абая в сторону Ленина и кричали «Қазақ жасасын!». Потом повернули вверх по Ленина и направо по Сатпаева подошли к новой площади. Она уже была оцеплена, стояли солдатики. Мы начали им говорить: «Чего вы тут стоите? Свои же против своих! Что вы делаете?» А они молодые все… Но я среди остальных была прям ребенок. Все, в основном, студенты из гуманитарных, творческих вузов.

Выходили всякие разные товарищи. Был Марат Абдрахманов, председатель ЦК комсомола. Долго говорил, совершенно мимо, никого не убедил. Потом Олжас Сулейменов выходил, еще какие-то люди. А потом, я не помню, как это началось, но приехали автобусы и оттуда вышли такие мужики крепкие с повязками «Дружина». Стали нас гонять. Мы бежали, падали, бежали. Я бежала с какими-то ребятами — видела, что хватали девчонок за волосы и кидали в грузовик. За косы хватали. Так страшно было и ужасно-ужасно холодно. Мы бежали и каким-то образом добежали до стадиона.

Бежали по Сатпаева, пытаясь от дружинников уйти. Потом оказалось, что это с Кировского завода привезли рабочих, чтобы нас разогнать. Бежали с какими-то ребятами, как потом оказалось, боксерами, они сказали: «Бежим до стадиона, у нас там есть тренировочные комнаты, можем спрятаться». Мы спрятались там под какими-то кроватями. Они тоже туда забежали, но не нашли нас. Мы сидели часов до двух, тряслись.

После площади

Я пришла домой в три часа, не помню как. Мама моя ужасно изнервничалась. До этого она должна была быть на площади и записывать, кто из студентов консерватории участвует в этой демонстрации. Она пришла и сказала: «Ничего не говори, я им сказала, что никого не было из консерватории, а дома нельзя говорить — может, прослушка стоит».

Когда я пришла в школу в понедельник, мне сказали, что мое поведение будут обсуждать на ГорОНО. Сказали, что мои родители должны прийти. Письмо маме отправили на работу. О том, что она такую ужасную дочь вырастила. Директор ее вызвал и говорит: «Если бы я вас лично не знал, я был бы в шоке, кого вы вырастили». Сначала было РайОНО, папа не пришел, а мама пришла. Они начали выговаривать… Потом у меня были проблемы с поступлением [в университет] из-за характеристики. В советское время с места, где ты учился или работал, дают характеристику. И вот моя была основана на письме, которое маме отправили на работу. С такой характеристикой просто невозможно было поступить.

Я не разочаровалась в том, что вышла. У меня ситуация другая по сравнению с ребятами — я алматинка, из благополучной семьи. А там ребята из аулов, их так жестко крутили. Рашита Нурекеева вообще исключили из театрального института. Со мной относительно мягко обошлись.

Было сложно найти единомышленников, потому что в основном русскоязычные люди, которые меня окружали, они не понимали, зачем вообще было так рисковать.

Самат Тергембаев, директор музея АЛЖИР, 60 лет

В 1986 году Самату Тергембаеву было 26 лет, тогда он заканчивал театральное училище. В годы независимости работал директором различных театров, а также заместителем начальника алматинского управления культуры. Сейчас занимает должность директора музейно-мемориального комплекса АЛЖИР в Акмолинской области.

Честь

В то время нежданно-негаданно снимают нашего первого секретаря Кунаева Динмухамеда Ахметовича и на его место назначают — а пленум всего 18 минут длился! — человека со стороны России. Который в Казахстане ни разу не был, который не знает ни обычаев, ни языка, ни традиций. Нас это задело, по-казахски говорили — «намыс». Нас никто не приглашал.

Мы не шли против русских, мы были против политики коммунистической партии в то время.

Бойня

Я тогда на последнем курсе театрального учился. Мы все вышли на площадь, чтобы показать свое несогласие. 16-го [декабря] был пленум, 17-го утром мы вышли. Шли по улице маршем, потом собрались у центральной площади.

Сначала был мирный митинг, мы выступали, говорили свое мнение. Потом начали подтягиваться милиционеры, потом — армия. И все, началось. Нас начали бить, увозить, забирать. Началась бойня. Там уже не разбирались, кто девушка, кто парень. Пинали, били саперской лопатой. По нам водометом стреляли, мы там как сосульки были. Невозможно было. Меня дубинкой ударили, ухо правое задели и плечо. Я руку правую не мог поднять. Я ушел домой, на квартиру — я уже семейный был — утром встать не мог.

Недалеко от нас было общежитие женского педагогического института. Когда мы утром 17-го к ним пошли, часов в десять, мы увидели, что перед общежитием стоят кэгэбэшники, преподаватели. Они их не выпускали. И девушки начали со второго этажа выпрыгивать. Это я не могу забыть.

Как-то все на площади было сначала организованно: кто-то хочет что-то сказать, встает и говорит. Такая сплоченность, сильный порыв. А потом пришли провокаторы, начали драки провоцировать. Сначала мирное было выступление.

В общежитиях агитировали выходить… Мы учились в театральном, такие эмоциональные, творческие. А те, кто в КазГУ учился, на других технических факультетах учились, они как-то не понимали нас.

За город [некоторых протестующих] вывозили. Когда уже некуда было сажать, везли куда-то в сторону Каскелена. И зимой, холодно, оставляли их. Многие еле добирались, умирали. Но это не раскрывают, не изучают эти истории.

18-го опять собрались, но там уже была армия, они ждали. С моего курса четверых посадили. Нас месяца три-два с половиной таскали. Следователи из Москвы, из Омска, из Новосибирска. Потом, когда мы учебу закончили, меня распределили в Кызылорду. Я успел уехать, после этого четверых пацанов посадили. От четырех и выше они получили. Хотя они никакого преступления не совершили, они 16-го вечером ходили по общежитиям и студентов приглашали.

История

Что было, то прошло. Это история наша. Но до сих пор наша независимая республика не дала политическую оценку этой трагической ситуации. Они говорят «декабрьские события». Событие — это когда две машины стукнутся или подерется кто-то. А это было восстание народное. Нас еще окрестили наркоманами, алкашами, казахскими националистами.

Желтоксанцы до сих пор общаются, чаты есть. Сколько в Алмате их, в Астане. Недовольны они до сих пор, обижаются, что это восстание по международному стандарту не оценили. Это было народное выступление против тоталитаризма, против имперских замашек. В таком духе наша республика должна говорить, но это не озвучено.

Желтоксановцев это задевает. Сколько мы писем писали — в аппарат президента, во внутреннюю политику, все отмалчиваются. Коллективные письма отправляли, деятели, писатели наши подписывались. Писали: «Почему государство, независимый Казахстан, не дает оценку? Не говорит, что это не наркоманы, а вышла молодежь, которая любит свою родину, у которой была задета национальная гордость».

Нас действительно очень задело. Тогда другими республиками всеми управляли люди их национальности. Хоть бы кого-то из Казахстана поставили, другой национальности — уйгура, русского, хоть кого. Но Колбин ведь вообще ничего о Казахстане не знал. Его из Ульяновска вытащили, он сказал: «Я солдат партии, мне приказали и я пришел». Это был красный террор, коммунистическая партия была в этом виновата.

Нас исключали из университетов, гнали с работы, не устраивали никуда. Мы не жалеем, что мы вышли. Казахский намыс это. Если бы мы промолчали тогда, это унизило бы нас. Дальше бы хуже было. Это восстание пробудило дух. После этого восставать другие начали — прибалты начали требовать независимость, демократию. Начало независимости было заложено нашими действиями в декабре 1986-го.

После Кызылорды я перевелся в Алмату, в академию наук, Институт литературы и искусства имени Мухтара Ауэзова. Меня еле туда приняли, боялись, что я декабрист. КГБ, куда бы мы ни устраивались, уже знали, что мы участвовали.

Курмангазы Рахметов, общественный деятель, 54 года

Рахметов организовал общественное движение «Желтоқсан», чтобы объединить участников протестов 1986 года. В 2011 году он подавал документы на участие в президентских выборах, но позже снял кандидатуру из-за недостаточного количества собранных подписей в его поддержку.

«Казправда» справедливо осудила

Я тогда учился в КазГУ на факультете физики, на первом курсе — мне было двадцать лет. Я вышел 17-го декабря. Все это видел. 18-го войска все разгромили, 19-го мы вышли уже вместе с курсом.

17-го часов до четырех-пяти все было нормально: мы выдвигали требования, лозунги скандировали разные. А вечером на нас направили войска. Дрались все, меня в ногу ранили и я ушел в общагу. 19-го мы собрались на площадь, но не дошли до нее. Нас задержали, не доходя до площади, разогнали. Потом началось: «Кто заставил?», все указали на меня. Меня 22-го посадили на КПЗ, седьмого-восьмого января уже быстренько осудили.

Если за 18 минут пленум решает такие глобальные жизненные вопросы, не считаясь с народом, как можно к этому спокойно отнестись? Мы тогда на первом курсе изучали работы Ленина про права человека и нацию, право ее на самоопределение. Москва, верхушка партии, со всем этим не считалась. Поставила неизвестного нам человека, какого-то Колбина. Несмотря на то, что у нас были готовые управлять страной кадры. Мы предлагали таких на площади.

Никто не ожидал [такой реакции силовиков]. В то время изредка показывали нам Америку. Программа «Время» была. Показывали, как там разгоняют. Нам казалось это немыслимым. А когда я воочию увидел, что было на площади, это было сверх… Я бы никогда не подумал, что власти пойдут против своего народа, будут так жестоко и жестко вести себя. Это был шок. Тем более спровоцировали это все власти, [а] не митингующие. У митингующих ничего с собой не было, кроме лозунгов. А против нас — войска.

Попались на лозунгах, которые были на казахском языке — «Да здравствует ленинская национальная политика» и «Конституция КазССР должна исполняться». За эти два лозунга меня задержали и осудили. Верховный суд приговорил меня к семи годам. Осудили по 65-й, организация массовых беспорядков. Три месяца провел в тюрьме КГБ. Я там напрямую говорил: «Ни за что иду в колонию», они ничего не ответили. Потом по этапу отправили, по всему Казахстану. Сначала в Мангыстау, 34-я зона. По этапу шли, шли, я заболел… В Жамбульской тюрьме в больнице полежал, потом отправили в 33-ю зону. Потом отправили в Карлаг, оттуда я вышел.

Я увидел другую сторону медали, другую сторону Луны. То, что Советский Союз с его дружбой народов — все было на словах, теорией. А на практике было то, что они провели спецоперацию против безоружной молодежи.

Про меня даже в «Комсомольской правде» писали, кажется, 15 января, мол, «справедливо осудили».

Извинения прокурора

Нас считали чуть ли не врагами народа. Не только меня, всех моих родственников. Один старший брат у меня был директор совхоза, его сразу сняли. Второго тоже с работы уволили. Сестры старшие студентками были, им тоже досталось. Даже аулу моему. Потом на учебу не принимали, говорили: «Вы с этого аула».

Сокурснику дали два года за ложные показания, 25 человек исключили из комсомола, из университета. Физический факультет КазГУ страшно попал.

Чего жалеть, что вышел? Это был удар против централизованной власти. Столько времени ушло, я наоборот горжусь, что оказался в такой момент в таком месте, что выразил вместе со всеми свой протест.

Мы виделись с прокурором. Он извинился по-человечески. Передо мной извинился покойный председатель суда Кенжебаев. Когда я откинулся, приехал в Алматы, в 89-м. Он меня пригласил, извинился. Их можно понять — сверху на них давили. Во что бы то ни стало надо было нас посадить, наказать. Была такая политика из Москвы, что они могли сделать? Противостоять этому? Были и такие люди, недавно вот от коронавируса скончался мой первый следователь Баймагамбетов. Он отказался вести мое дело и порвал бумаги. Ему тоже попало после этого. Разные были люди: кто-то с честью подходил, кто-то по указке.

Сколько было комиссий по декабрьскому восстанию — ни одна свое дело не доделала, и ответов на многие вопросы до сих пор нет.

Во второй части материала «Медиазона» предоставит слово участникам событий с другой стороны: бывшим сотрудникам КГБ И МВД Казахстана, а также известному журналисту — уроженцу Алматы и экспертам по постсоветскому пространству.